Воспоминания Грибок Ангелины Андреевны (племянница сщмч. Онуфрия (Гагалюка), дочь его брата Андрея).

Меня посещали отец Александр и Ирина, которые собирали информацию о тех, кто пострадал за веру в годы гонений. О. Александр стал моим духовником. Уже много раз меня исповедовал и причащал. Когда я ему позвоню, он приезжает моментально. А Ирина – писательница. Она писала о моем дедушке протоиерее Симеоне Соколове, который был настоятелем храма Тихвинской иконы Божией Матери в подмосковном Ногинске. Когда началась большая волна арестов в городе, друзья моей мамы предупредили дедушку, и он уехал в село. Там переждал опасное время и поэтому избежал ареста. Но дедушка уже тогда очень сильно болел и вскоре умер.

Мою маму Александру Семеновну владыка Онуфрий очень сильно любил. «Санечка, -говорил он, — наш ангел семейный». С моим папой они познакомились в Ногинске. Там же и венчались. Отец Симеон благословил их на брак Казанской иконой Божией Матери, которая ныне находится в домашнем иконостасе Ангелины Андреевны. Это было еще до революции. А я родилась в 1922 году.

Андрей Максимович работал в Народном комиссариате угольной промышленности инспектором по жилищно-бытовым вопросам. А мама была учительницей начальных классов. Она окончила Филаретовское духовное училище.

Прадед иерей Петр Димитриевич Флоринский.

Бабушка была полька по национальности, католичка как все поляки. Она познакомилась с Максимом Гагалюком. И поскольку братья были против их свадьбы, они попросту убежали. Максим устроился лесником. Франшиска Очковская. Я сама бабушку узнала только, когда мы с отцом приехали в Старый Оскол в 1932 году.

Тетя София. Ее муж Александр – лесничий. Мария — самая старшая сестра. Александра умерла рано от заражения крови. Удаляли зуб и внесли инфекцию.

Татьяна осталась сиротой (с отчимом). Отчим женился на актрисе оперетты. Таню отселили. Ее Андрей и владыка поддерживали денежными переводами. Таня окончила школу и удачно вышла замуж. Но в 1941 году он как выпускник военно-морского училища был командирован в Севастополь. У Тани родился сын Гриша. Она повезла его показать матери мужа в Серпухов. А с началом войны Серпухов стал прифронтовым городом. И ей пришлось там задержаться. И связь с нею прервалась. Васю на фронте убили.

Мой муж полковник наводил справки через военкоматы. Но никаких следов не нашел.

Я преподавала историю и обществоведение в школе.

Когда я была совсем маленькой девочкой, владыка приезжал к нам в Ногинск. Дядя Онуфрий ехал из ссылки и в Москве встречался с митрополитом Сергием. Он называл его «Дедушкой». Несколько дней. В третьем классе училась, поехали в Старый Оскол. Первый раз увидела. Мы жили где-то внизу. Очень внимательный, очень добрый. В тот раз в храме не была. Потом в 1982 году по приглашению. В церковь заходила.

Акилишу я прекрасно помню. Уж кого-кого я ее. Она часто останавливалась у нас в Ногинске и подолгу жила. Как-то даже с месяц. Довольно грустная. Почти неразговорчивая. Показалась мне очень строгой. Я ее боялась. Она не ласкалась. Я ласковым была ребенком. Приехали летом. Города совершенно не помню.

Папа много писал о владыке, общался с патриархией. Продал патриархии панагию владыки. Но нам ничего читать не давал. Жил отстраненно. Умер в 1962 году. Заболел. Сошел с ума. Мой муж вмешался, и его удалось госпитализировать. Простудился там и умер.

Это икона архиепископа Онуфрия, которую он брал с собою везде в поездки.

Живоносный источник. Сею иконою благословил меня мой родитель дед Иоанн Сергеевич Соколов. Моего дедушку благословлял.

Сереже я надела маленький образок «Скоропослушницы». Самый любимый мой внук.

«За любовь, с которою вы послужили мне…». Воспоминания Веры Александровны Степановой

«Когда Владыку Онуфрия в 1930 году после си­бирской ссылки назначили епископом в Старый Оскол, он поселился в слободе Ламской. Однако дом затапливало водой, и он перешел на квартиру через дом от нас. Моя тетя, Александра Никитична Давы­дова, стала говорить ему: «Владыка, приходите к нам жить, у нас все же вода есть, и садик, где бы Вам погулять». Владыка согласился. И он всегда гулял в нашем большом саду.

Каждый месяц Владыка ходил отмечаться в НКВД. Разрешали ему служить только в одном соборе, и за­прещали куда-либо выезжать. Только однажды, когда в 1933 году умер его духовный отец иеросхимонах Анатолий (Хлебников), Владыке разрешили отпеть по­чившего в слободском храме и совершить погребение. Отец Анатолий долго был на Соловках, а в последние годы жил у нас в Старом Осколе при храме, и там же за алтарем его похоронили. Могилка его до сих пор цела. Говорят, что он был духовным человеком и даже имел дар прозорливости.

У тети не было своих детей, и я больше жила у нее. Мне было тогда лет четырнадцать. Богато мы ни­когда не жили. Мама была вдовой, работала. Дядя получал пенсию. Тетя занималась хозяйством, держа­ла птицу, ухаживала за садом. Дом был двухэтаж­ным. Первый этаж — полуподвал — был столовой, где готовили пищу и обедали. А наверху была малень­кая, метров восемь, келья Владыки и комната поболь­ше, в которой жила его мать, Екатерина (впоследст­вии монахиня Наталия). Она была очень доброжела­тельной: всегда подскажет приходившим к Владыке, как себя вести. Там же, приехав из Тобольска, посе­лилась послушница Владыки Акилина (в монашест­ве — Аркадия), которую ее старец в свое время бла­гословил повсюду сопровождать епископа Онуфрия. И она неотлучно оставалась при нем до благовещен­ской ссылки. Это была уже немолодая женщина, и ее называли «второй мамой» Владыки.

Наша комната была соседней с комнатой Влады­ки. Дверь между ними была задвинута шкафом. Бы­вало, Владыка говорит мне через стенку: «Верочка, уже девять часов вечера: больше не надо кушать— завтра будешь причащаться».

Владыка очень любил молиться и совершать бо­гослужение. На его службах огромный собор всегда был переполнен. Люди говорили: «Ой, Владыка, какая служба!» Он отвечал: «Ну как же, ведь люди долж­ны чувствовать благодать, Сам Господь присутству­ет здесь». Владыка всегда говорил прекрасные, проповеди.

Перед службой, когда Владыка на лошадке ехал в храм, мы с моей одноклассницей звонили в коло­кол. Забирались на нашу высокую колокольню и звонили изо всех сил. Мы, дети, участвовали в этих бо­гослужениях, читали и пели на левом клиросе.

Владыка Онуфрий очень любил детей. После служ­бы он всегда сам давал крест, и всех детей гладил по головке или целовал в голову. При этом чувство­валась такая радость, такое счастье необыкновенное. А если не погладит, унылый идешь, расстроенный. Очень любил, когда к нему приходили дети.

Когда Владыка Онуфрий был очень расстроен — а такое случалось после посещения НКВД — он про­сил принести Жорика, восьмимесячного младенца со­седки. Принесут ему Жорика, он возьмет его на ко­лени и развлечется, успокоится.

Однажды летом, в сильную жару, все были внизу, кипел самовар. А я гладила наверху и сильно угоре­ла. Почувствовав, что уже падаю, еле-еле спустилась вниз. Владыка смочил полотенце водой, обмотал мне голову и сам помогал отхаживать меня.

Владыка часто рассказывал нам что-нибудь и го­ворил иносказательно. Часто шутил: «Зовите Вероч­ку, к нам пришел странник!» — берет в руку посох и идет, как старенький старичок. И что-нибудь расска­жет интересное. Он говорил, что приедет к нам ста­реньким-стареньким. У нас в Старом Осколе его про­славили в лике святых позже, чем в Харьковской епархии.   

Любил Владыка и подшутить надо мной. Однаж­ды приехала его знакомая игумения из Харькова с одной монахиней. Когда я вошла в столовую, где они разговаривали, Владыка говорит: «Вот, Верочка, при­ехала матушка Лидия, она хочет остаться у нас гото­вить; она так вкусно готовит! Кого же нам оставить: ее или Акилишу?» — он знал, что я очень любила ма­тушку Акилину. Я как заплачу: «Владыка, Акилишу!»

Владыка развел руками: «Ну, вот, матушка Лидия, придется Вам ехать обратно в Харьков, Верочка хочет оставить Акилишу!»

В зимнее празднование иконы Божией Матери «Зна­мение» моя сестра (на два года старше меня) сильно болела. Мать пришла к Владыке вся в слезах: «Вла­дыка, Клавочке совсем плохо с глазками, совсем не может поднять глаза». Владыка сказал: «Сегодня бу­дет всенощная, помазание, возьмите с собой ватки. Вы помолитесь, и я тоже помолюсь». Когда мама подхо­дила под елеопомазание, он намочил ее ватку маслом. Мама помазала Клаве глаза. С тех пор они у нее ни­когда не болели до сего времени; она до сих пор жива.

Однажды на службу в соборе привели причащать бесноватую. Ее держали семь; мужчин и не могли удержать. Когда Владыка вышел из Царских врат, он взял Чашу в левую руку, а правой благословил жен­щину, положил ей руку на голову, и она спокойно при­частилась. Это ясно запечатлелось в моей памяти. Отошла она от Чаши спокойной, не проявляя ника­ких признаков болезни.

Люди чувствовали, что на Владыке Онуфрии бы­ла благодать Божия. Народ очень его любил. Все, кто хотя бы раз встречались с ним лично, говорили, что это необыкновенный человек.

Ежедневно к епископу Онуфрию приходило мно­жество людей за советом и благословением. Люди шли к нему за помощью и получали ее. В столовой епископ Онуфрий часто занимался с будущими свя­щеннослужителями, готовил молодых людей к руко­положению во диаконы. Одной девушке, назвавшей себя Таисией, сказал, что Таисией она будет потом, а сейчас она — Тамара. Впоследствии она приняла схи­му с именем Таисии.

Однажды Владыка послал меня «в командировку»: поручил отвезти письмо молодому человеку, жившему в восьмидесяти километрах, в Новом Осколе. Позже этот человек приехал к Владыке, и прямо дома Вла­дыка постриг его в монахи. Через много лет, годах в семидесятых, находясь в командировке в Иркутске, я узнала этого человека в епископе, служившем в со­боре, но постеснялась к нему подойти.

Владыка любил гулять в нашем большом саду, и до сих пор цела яблоня, под которой он часто стоял. Теперь-то я понимаю, что он занимался там умной мо­литвой.

Мама Владыки Онуфрия, конечно, очень любила его. Однажды он занимался в саду умной молитвой. На нем был вышитый пояс, с голубыми ленточками. Мать увидела его и говорит «Владыка, ты в этом по­ясе прямо как ангелочек!» — «Мама, что Вы говори­те, да разве можно называть человека Ангелом». И с тех пор даже ни разу не одевал он этого пояса. Сми­ренный был.

Владыка Онуфрий много благотворил, раздавал все, что мог. Однажды Владыке дали сверток с день­гами, и он тут же их отдал. Моей маме поручал отво­зить деньги в Москву Патриарху Сергию. Соберет — а там все трешнички — «Евгения Никитична, Вам пред­стоит командировка в Москву. Пока можете употре­бить из них…» Мама купит яичек… И вот она возила деньги Патриарху Сергию.

Владыка говорил, что в Старом Осколе есть люди, подобные Ангелам. Такой он считал матушку одно­го пожилого священника Веру Николаевну. Наверное, не случайно наш город удостоился присутствия буду­щего священномученика. Очень почитал святых на­ших мест. Говорил нам: «Какие вы счастливые, какие у вас молитвенники! Святитель Иоасаф, Антоний, Фе­одосии Курский, преподобный Серафим Саровский». Перед праздниками он сам наводил порядок в «красном» углу: брал полотенце на плечо и протирал все иконы.

На именины Владыки 12/25 июня всегда устилали цветами всю площадь перед собором и дорогу от во­рот до крыльца дома. Владыка всегда приглашал нас, детей: мальчиков, помогавших в храме, и нас, трех девочек. Говорил мне: «Верочка, зови мальчиков праздновать именины»,— эта обязанность была возло­жена на меня. Накрывали большой стол, пекли пи­рожки, был чай, фрукты. Пели духовные канты, дети по очереди читали стихи.»

Однажды за столом Владыка сказал: «Из здесь сидящих мальчиков будут и архиереи, и священно­служители». Я знаю, что один из них, послушник Вла­дыки Василий, стал архиепископом — это Владыка Иоасаф (Овсянников), ныне покойный, он служил на Украине. Имени другого, также ставшего архиереем, я не помню. Соседский мальчик, сын репрессирован­ного и умершего в ссылке певчего, Александр Бухалов, принял сан священника и служил в Кривом Роге. Это те, о ком я знаю точно.       

Один из последних Российских старцев архимандрит Се­рафим (Тяпочкин), когда мы показали ему книгу про­поведей Владыки, попросил ее оставить, чтобы давать читать молодым семинаристам, и сказал: «Я был уче­ником Владыки», но я не уточнила, что он имел в ви­ду — учебу в семинарии или личное знакомство. Когда я сказала о. Серафиму, что не могу поминать Вла­дыку за упокой и пожинаю о здравии, он ответил: «У Господа все души живы». Отец Серафим был ве­ликим старцем. Я нигде больше не видела такой уди­вительной обстановки в храме.

Три года священномученик Онуфрий прожил в Старом Осколе. В 1933 году Владыка в последний раз отмечал свои именины в нашем городе. Священники торжественно поздравляли его, но, видимо, уже бы­ло какое-то предчувствие. Один из священников по­здравлял Владыку в стихах, в которых ясно звучала искренняя любовь и понимание деятельности ревност­ного православного архипастыря, и я до сих пор хо­рошо их помню:

Владыка Онуфрий, мы Вас поздравляем

С высокоторжественным Ангела днем,

И счастья, здоровья, успехов желаем,

На память о нас Вам икону даем.

И с нею привет Вам от нас настоящий,

Служителей Божиих святых алтарей,

Пусть Бог и Спаситель свечою светящей

Сроднит наши души любовью Своей.

Вы с верой молились за мир сей развратный,

Чтоб Бог Милосердный простил бы, и вновь

Высокою силой подал благодатной

Познать радость неба и Божью любовь.

С терпением сейте могучей рукою

На ниве церковных идей семена,

О счастье спасительном речью живою

Будите людей от греховного сна.

В 1933 году Владыку забрали, и две недели он си­дел в НКВД. Я решила сходить туда: может быть, Владыку увижу. Прошла, меня не заметили, смотрю: за окном полуподвала стоит Владыка и молится по четкам. Он заулыбался, я поклонилась и убежала; сказала дома, что видела Владыку, и все побежали туда.

Потом Владыку увезли, и он сидел в во­ронежской тюрьме. Мы повезли ему передачу, и в тот день как раз Владыку выпустили. Тогда в последний раз довелось мне видеть святого епископа. Затем он был назначен епископом Курским и Обоянским. Из Курска Владыка прислал в Старый Оскол моему дя­де Николаю Ивановичу свою фотографию, на обо­роте которой написал: «В благословение за прием и любовь, с которою вы послужили мне. «Истинно, ис­тинно говорю вам, принимающий во имя Мое, Меня принимает» (Ин. 13, 20).

В Курске священномученик Онуфрий прослужил всего два года. Потом Владыку забрали и он полгода сидел в Орле. Оттуда его отправили в новую ссылку. Он писал нам письма из Белой Церкви, под Благовещенском-на-Амуре. Владыка работал в совхозе. «Когда Господь сподобит меня увидеть вас? — писал Владыка.— Страшно скучаю, молюсь. Работаем на поле, пропалываем овощи. Все уйдут вперед, а я остаюсь сзади, пою молитвы, и всех-всех своих овечек вспоминаю, молюсь о вас». Потом он прислал пись­мо, в котором просил: «Съездите к дедушке,— (то есть Патриарху Сергию), — попросите, чтобы он разрешил мне есть мясное первое», — Владыка был сильно ис­тощен. Поехали спрашивать. Брат Владыки, Андрей Максимович, жил тогда в Москве. Патриарх Сергий сказал: «Напишите ему: все-все благословляю кушать, и мясо».

Матушка Акилина просила в письме разрешения приехать. Он ответил: «Акилиша, твой святитель не благословляет тебе приезжать». Такая поездка была бы, конечно, тяжелой. Акилина постоянно собирала и посылала архиепископу Онуфрию посылки; но в них нельзя было вложить что-либо кроме сухой пищи.

Позже Владыку перевели в Хабаровск, и через полгода, 1 июня 1938 года священномученик был рас­стрелян. А мы долгие годы ничего не знали об этом, горевали, скорбели. Перестали приходить письма, стали возвращаться посылки. Говорили: «Знать бы, где он находится, так на коленочках туда пополз бы, что­бы его послушать…» В годы войны, после смерти ма­тери, брат Владыки Андрей Максимович сделал за­прос о его судьбе, под предлогом раздела имущества (которого, конечно, не было). Ему ответили, что ар­хиепископ Онуфрий осужден на десять лет без пра­ва переписки. Но это была очередная ложь.

Последнюю весточку мы получили от Владыки в феврале 1937 года. Я тогда вышла замуж, и моя мама очень переживала. Владыка написал ей: «Не скорби­те. В том, что Верочка вышла замуж, нет ничего пло­хого. Только я скорблю очень, что брак не доведен до конца…» Время было тяжелое, было страшно, а повенчаться как-нибудь тайно, в деревне, я не дога­далась. Да и не очень хотел этого мой муж.

В 1943 году муж приходил с войны, и заметил, что у меня не горит лампадка. «Ты разве верующий?» — удивилась я. «Теперь я больше тебя верующий»,— от­ветил мой супруг. А через год он погиб…

В последний год в Старом Осколе Владыка бла­гословил меня кипарисовым крестом. Мама тогда по­думала, что это к моей смерти, и очень плакала. Но я, по милости Божией, до сих пор жива. Уже почти семьдесят лет храню крест — благословение Владыки. Я всегда носила его на груди, и, думаю, что когда мы были в оккупации, этот крест спас нас во время бом­бежки.

На углу дома, под той самой яблоней, где любил молиться Владыка, стоял двухсотлитровый бак с во­дой, и бомба попала в него. Благодаря этому мы все остались живы. Половина дома была разрушена, все вещи выбросило из одной комнаты в другую, а Озерянская икона Божией Матери, висевшая в углу, вста­ла на стол и осталась там стоять. Все мы находились в погребе, кроме одной приезжей из Курска — матуш­ки заключенного священника Февронии Александров­ны. Взрывной волной вырвало дверь, и эта женщина упала мертвой прямо на ноги матушке Акилине. Акилиша, я с сыном, и еще многие, по молитвам Влады­ки уцелели, но потрясение было таким сильным, что у меня навсегда стало плохо с памятью.

Матушка Акилина, приехав из Курска после смер­ти матери Владыки монахини Наталии, жила у нас в Ста­ром Осколе до своей кончины, как самый близкий родной человек. Уже после смерти Владыки она приняла постриг с именем Аркадии. Она была, как святитель Филарет Милостивый: никогда ни на кого не прогневалась, не осудила. Конечно, все ее очень лю­били. Всю жизнь с большой любовью относилась она к нашей семье. Когда у меня умерла мама, Акилиша сказала: «Верочка, давай я буду тебе заменять маму». Ее называли «бальзам». Всех утешит, обласкает. В Старом Осколе она и умерла. После этого я увидала сон. Владыка сидит у нас внизу на лавочке и я спра­шиваю: «Владыка, а Акилиша в царствии небесном?». Он кивнул головой: «В царствии небесном».

Божией милостью ко мне попали некоторые свя­тыни, связанные с Владыкой: иконочка священномученика Харлампия, принадлежавшая ему с 1924 го­да, и святителя Питирима, которою Он благословил мою племянницу, когда той было четыре года. По­жилые монахини, приехавшие из мест, где провел последние годы земной жизни архиепископ Онуфрий, привезли в Старый Оскол принадлежавшие ему ман­тию, служебник и другие книги. Одна из матушек счи­тает, что, будучи тяжело больной, живет только мо­литвами священномученика Онуфрия.

Наш дом, где почти три года прожил Владыка, еще цел, хотя и ветхий. Иногда почитатели приходят посмотреть, где жил священномученик Онуфрий. По­сох Владыки с надписью «Архиепископ Онуфрий» каким-то образом попал в Старооскольский музей и до наших дней находился там. В Старом Осколе со­здано общество в честь священномученика Онуфрия. Жаль, что издано о нем мало: житие, составленное Владыкой Харьковским Никодимом, опубликованное в «Молитвослове» Харьковского издания и материал в 4-м томе «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX сто­летия» игумена Дамаскина (Орловского).

Брат Владыки Андрей Максимович тщательно собирал все материалы, связанные с братом-священномучеником, и составил трехтомную машинописную книгу, куда кроме жизнеописания вошли все сохра­нившиеся проповеди и другие записи Владыки. Пере­плетенные им экземпляры машинописи есть у архиепископа Никодима и в Старооскольском музее, но книга к сожалению, пока не издана (2003г.). Андрей Гагалюк скон­чался в 1962 году.

В Харькове, в том доме, где жил Владыка, до сих пор подворье. Монахини там пекут просфоры. Когда я бывала там еще до прославления сщмч. Онуфрия, у них висел большой портрет Владыки, и они всегда подходили к нему, прося благословения.

По Промыслу Божию мне удавалось попасть на все церковные торжества, связанные с прославлени­ем Владыки Онуфрия. В 1994 году, 19 марта, он был прославлен в Старом Осколе. В городе Губкине был постро­ен трехпрестольный храм, левый придел которого по­святили Новосвященномученику Онуфрию. Святейший Патриарх совершил освящение центрального придела в честь Преображения Господ­ня, правого — во имя Песчанской иконы Божией Ма­тери (святыня, обретенная и прославленная свт. Иоа-сафом Белгородским), и левого — в честь священному­ченика Онуфрия. Храм необыкновенно красивый, в него были привезены три греческих мозаики, и Вла­дыка написан во весь рост. И меня Господь сподобил быть на освящении этого храма. Всю мою жизнь я бережно храню воспоминания о Владыке».

Из книги «Умолкнувшие колокола» (с некоторыми уточнениями)

Воспоминания Акининой Марии Ильиничны 

Я родилась в с. Каплино. Детства у меня и не было. Отца убили рано, мне было только годик. Голод 1921г., когда убили отца. Самой старшей сестре было 13 лет. Мать осталась вдовой. Дом был не достроен на Макурьевке. Нас осталось у матери 5. Голод опять 1926г., голод 1933г. Какое может быть тут детство?

Вот мать сидит дома с сёстрами. Напрядут верёвок, пряли чуни на продажу. Вот спросят: «Марусь, что ж ты не идёшь прыгать в прыгалки-сигалки». Я отказываюсь от этого дела. А я им: «Да куда тут прыгать?». А они мне: «Ну, иди, завивай нам кончики». Голод 1926г. Но тут уже мы подросли маленько. Уже 2 братишки: один пошёл в пастухи, а другого устроили на канатную фабрику рабочим.

Потом настал 1933г. В 1933г. великий был голод. Люди падали на ходу. Давали очень мало хлеба. Брат получал 500 гр. Ну, сёстры уже повышли замуж. Мы остались: мать, два брата и я. Тогда брат говорит: «Мам, пускай Маруся бросает школу. Вот этот год пройдёт, потом, может, она опять в школу устроится». А я уже в 6 классе училась. Я на станции училась в 100 (сотой) школе. Мне сказала мать, а я с удовольствием, потому что даже несчастной этой пышки свекольной и то редко когда было. Мне за хорошую учёбу давали в школе бесплатные завтраки. Потом, какой-то учебный год кончался, меня премировали, дали на платье мне отрез. Мать его отнесла, а отруби что ли дали, проели.

Ну, пережили кое-как 1933г. Все равно беднота ужасная. Мне уже 13 лет сравнялось, переступает 14 год. Мать пошла, попросила начальника Ивана Наумыча: «Возьмите Маруську на работу». Он спрашивает: «Ну, что трудно жить. Пусть приходит». А я была ростом высокая, но худенькая. Ну, он глянул: «Ну ладно, приходи». Приняли меня на работу, а мне по документам 14 лет. Месяц проработала. Иван Наумович говорит: «Маруся, иди домой, за тебя и нам будет плохо». Два раза так было: принимали и прогоняли. Потом этот начальник говорит: «Пусть сестра Наташа пойдёт справки тебе возьмёт». Тогда это было свободно справки взять в сельском совете (с какого дни день рождение). И вот она мне приписала три года, с 1917г. Ну, получать паспорт пошли. Она вперёд, а я за ней. Вот уже расписываться за паспорт очередь подошла. Я на цыпочки встала, чтоб побольше выглядеть. Дали мне, я расписалась, тогда и опустилась на место. Вот как я поступила в конце 1933г. на работу. До самой войны я работала. Уже и замуж я вышла, там, на селе Каплино.

Потом уже я в войну сюда к матери на Макурьев перешла. Во время оккупации было очень жутко, бомбёжка. Мне время пришло родить. Город бомбили, станцию бомбили. В этот день ехать было не куда. Дома была у нас одна бабушка, она принимала роды у многих. Мать её позвала, и я дома рожала. Родила я дома, это было 27 октября 1941 года. А 28 октября утром ушли на станцию за горелой рожью мать с невесткой. Как поднялась бомбёжка, а мне ещё суток не было. Дома лежала. Как поднялась, поднялась бомбёжка. Зенитки бьют, это теперь мы знаем, трескотня. Самолёты кругом дают. Четыре бомбы фугасные как дали, в доме всё сыпется. Я одна в доме. Одна получилась с двумя детьми. Моему ребёнку ещё суток нет, а у невестки месячная девочка. Их со мной оставили. И вот я и того одела, и того. И того не подниму, и того не подниму. И ту жалко, и этого жалко. И куда бежать. И сама ещё слабая. Было очень трудно. Это всё отразилось на здоровье. Позже мама с невесткой пришли со станции и пустые, и мешки где-то потеряли. И сами хоть живы остались. Ну и всё.

Мать говорит однажды: «Иди корову посмотри». Я пошла. Прихожу, а мать всю трясёт. Я её спрашиваю: «Что ты?», а она: «Да сейчас немец был тут. Пошёл к качке, а в качке лежит Вова. Пошёл, а сам пистолетом крутит в руке, и на Вову смотрит». А Вова курчавый был, красивый. Немец спросил у матери: «Где пан?», она отвечает: «Плен Германия». Немец посмотрел, посмотрел на Вову, покачал головой, быстро развернулся и ушёл.

Икон в доме матери было много. Мама раздавала иконы. Я тоже 4 иконы раздала. Во время войны дома молитвы читали. Как бомбёжка, мама: «Маруся, читай «Живые помощи». В кучку соберёмся и соседи тоже, и я читаю молитву. Каждый день были бомбёжки. Как 10 часов, так «гу-гу-гу», как вечер, так «гу-гу-гу». Мама говорит: «Читай скорей «Живые Помощи». Вот так мы и спасались, в погребах сидели.

В Каплино в начале перестали Богу молиться вообще где-то в 1938-1939гг. Перестали люди ходить в храм. Вот в это время его и начали закрывать. Я работала. Или до оккупации это было, или во время оккупации. Пришли мы в столовую, перерыв. А там со списком ходят. А я спрашиваю у женщины: «Что они?» «Да это чтоб закрыть Каплинскую церковь». Ну и ладно. Мы сидим за своим столом, подходят: «Распишись». Я говорю им: «Я не буду расписываться. Я его не строила. Он мне не мешает. Я расписываться не буду». И я отказалась. А слух прошёл, что будут ходить подписи собирать, чтобы закрыть храм. Мать говорила мне, ещё дома предупреждала: «Смотри не расписывайся. Это ты распишешься. Это на Страшном Суде будет твоя роспись кровью расписана». У нас мать была очень строгая…

Каплинский храм был большой. У меня отец был рядом похоронен. Колокольня и церковь как в Ездоцкой, и куполов столько же. Над алтарём и над колокольней.

Большой был колокол в Ездоцкой церкви, просто необъятный. И вот как они его устраивали, мы не знаем. А потом вышли мы со школы, идём домой, а нам говорят: «Колокола снимают! Колокола снимают с церкви!» Ой, народ бежит бегом и мы бегом. Ну, как снимают, уже значит, сдвинули его на край. Пока мы добежали, он уже рухнул. И на много, на много один край упился в землю. Приблизительно это было в 1931 или в 1932 гг.

Знакомство со свмч. Онуфрием в связи с матерью произошло. Мне было только годов 12, начало 13. Помню, холодно было, зимнее время. Так ходили мы с матерью, хоть редко, но ходили. Мать как выбирит время, так и ходили. Потому что хозяйство было, дети были. Ну, ночь, идём в собор. Пешком ходили. Придём, стоим. Всё это ходили, всё это смотрели. Я удивлялась, потому что у него были ученики маленькие. Мантию его носили. Я всё удивлялась: «Маленькие мальчики и в церковь ходили?» Тогда было большое безбожество. Ну, иногда причащалась я. Всё это было попутно.

Один раз взяли мы соседку девчонку-подругу с собой. Мы бедные, а они ещё беднее были. Пошли на службу в собор. Спрашиваю: «Вер, ты вчера ела скоромное?» «Нет» — отвечает она. А что есть? Нечего было есть. Ну, а у нас корова была своя. Молоко я под этот день ела. Вера пошла, исповедоваться, всё. Мать мне говорит: «Марусь иди сюда». Ты, дескать, пойди на исповедь. Пошла, но на исповеди я не сказала, что ела молоко. Как-то обошлось, не сказала. А когда подошла причащаться… А владыка причащал сам. Веру, мою подругу причастил безовсякого. А я подошла, он говорит: «Пройдите, пройдите. Вы вчера молочко кушали». И всё. И я вернулась к матери с огромными слезами. И слёз было не обобраться. И стыдно было, и обидно: «Как это подруга причастилась, а я нет». Ну, а потом, к следующему разу подготовилась я. Мать уже знала, что мне делать, что дать, что не дать. И потом я причастилась, ничего, прошла, ничего не сказал.

Владыка был высокий, худощавый. Волосы тёмные, седые волосы на нём я не видела.

В храм я ходить начала и до школы и во время школы ходила. Мать меня за руку водила. Мать чуть чего: «Марусь пойдём! Марусь пойдём!» Валенки были у меня. Одёжа тоже кое-какая. Стоим, храм не отапливается. В Ездоцкую ходили. Туда в алтарь понесут дровишек, какая-то плита стояла, а тут ноги замёрзли. «Маруська, а ты вот так пожми пальчики, там пожми, пожми». Ну и вот начала я так с матерью ходить в храм. Маму звали Акинина Ксения Даниловна. Она 1886 г.р. Первые молитвы узнала от мамы. В школе тогда не преподавали таких специальных предметов. А тут придёшь в церковь, там читают.

Когда церкви позакрыли, тут в сторожке служба была. Я с матерью в сторожку ходила на службу, на Пасху. А в такие праздники работали все.

Сейчас этому лет 50 прошло. Нельзя было носить крест. Увидят, смеются. Я до свободного времени, лет 30, носила на скалочке (булавке), к белью пристёгивала. Этот крест у меня с 1983г. Я его купила в Почаеве. В завещании велела с меня, его не снимать.

В Ильинской церкви знаю, был священник Михаил, но во время оккупации я в школу не ходила. А после отца Михаила, наверное, было закрыто, потом, по-моему, отец Владимир был. Отца Михаила я помню. Он такой чёрненький был, бородка была. Это уже после оккупации, в году 1948, около 1950-х годов, помню. Но я тогда мало ходила в церковь. Поели, я из-за стола выскочила и подалась. Мама: «Марусь, вот ты не стала молиться за еду. Почему ты не молишься?» Ну, я тогда снова начала молиться.

Я тут в Ильинском храме в 20-ке была. Мы с отцом Владимиром Отт давно знакомы. Мы тут когда дом построили, у меня проживал свёкр, все от него отказались в деревне. Ему уже было 84 года. Мать: «Марусь, батюшку надо пригласить. Его надо причастить». Я отвечаю: «Мам, я работаю». Мама сказала, что сама пригласит, и сама скажет куда. И вот батюшка пешком приходил с Марией Андреевной сюда, причастил свёкра. Батюшка спрашивает у него: «Давно у причастия был?» А он говорит: «В колхоз первый поступил».

Мать тоже была в 20-ке сначала. Через мать и я с ним познакомилась. Мать умерла в 1976г. А так я подойду к исповеди, батюшка уже плохо видел. Он давно уже плохо видел.

— Я Мария Ксении Даниловны дочка. Он говорит: «А-а-а». Ну, вот тогда разговор у нас был другой. Всегда. Я была ещё молодая, муж не молился, и поэтому на беседы не ходила. А так в храме: «Благослови, Господь» и пойдёшь дальше. А батюшка всегда был отзывчивый. Всегда желал только доброго, только хорошего. И он не только что… Даже слов не найдёшь за его доброту, и его службу.

Со слов Акининой М.И. записано, верно. Шестакова С.В.
01.02.2011г.

Воспоминания Марии Константиновны Кузнецовой

— Голос у него был такой, что я просто не могу объяснить, необыкновенный. Прямо лился. Сейчас нет таких голосов. Владыка был высокий, худой. Говорили, что в Великий Пост он питается одной просфорой в день. Иногда кашлял. Такой сухой кашель. Цвет лица бледный. Видно, были у него какие-то болезни. Ведь его то и дело из тюрьмы в тюрьму перегоняли.

В Старый Оскол священномученик Онуфрий приехал из уральской ссылки. И здесь он был вынужден каждые десять дней ходить в НКВД отмечаться. Когда владыка заходил в кабинет, «комитетчики» невольно вставали. Потом удивленно спрашивали друг друга: «Ты чего встал?» «А ты чего?» Поднимала их неведомая им сила. И даже давая себе зарок никогда впредь не реагировать на приход «гражданина Гагалюка» таким образом, не могли себя сдержать.

— Владыка прозорливым был, — вспоминает Мария Константиновна. — Незадолго до своего ареста он нам с сестрой говорил: «Скажите вашей маме, чтобы она ко мне обязательно пришла». Он и раньше маму звал, но та робела к нему подходить. Страх какой-то находил. Сатана, наверное, не пускал. А после богослужения, которое оказалось последним на старооскольской кафедре, мама подошла под благословение, и владыка ей сказал: «Чадо, молись!» Он хотел укрепить ее перед тяжелым испытанием, которое постигло через некоторое время нашу семью. Умерла моя сестра Неонила. Она была старше меня всего на полтора года. Мама так горевала о смерти дочери, что даже хотела под поезд ложиться. Я — страшная, а Нила красивая была. Ее все наездницей называли… Нила и я были знакомы с Верою, племянницей хозяйки дома на улице Пролетарской, где квартировал владыка. Мы туда ходили в гости, приносили владыке Онуфрию клубнику (тетя выращивала). Он одну-две ягодки съест при нас. А мы рады. У нас был дальний родственник — мальчик Вася лет двенадцати. Его в домик к владыке принесли на руках, а оттуда он своими ногами пошел. По молитвам владыки Онуфрия исцелился.

Со слов Кузнецовой М.К. записано, верно. Шестакова С.В.
25.03.2011г.

Воспоминания Гамовой Ирины Фёдоровны 

Я родилась в с. Сорокино. Мать с отцом работали в колхозе. А мы учились в школе. У нас семилетка была. Окончила семилетку. Потом закончила десятилетку. Из села я в город ходила учиться. Окончила курсы бухгалтеров. Работала бухгалтером. Приехали сюда, тут сразу устроилась бухгалтером. Дом (сруб) перевезли в Старый Оскол из Сорокино.

Во время войны кровавые были бои. Приходилось копать окопы. И в Новый Оскол посылали, и в Котенёвку, и под самолёты копали в Казацкой. Власть заставляла копать, мы и копали.

Храма в Сорокино у нас не было. Мы ходили в Ямскую. У нас храм разрушили ещё до революции или во время революции. У нас был храм свой, а его разрушили. Храм был кирпичный, хороший храм был. Он там, на берегу р. Оскол стоял. Посещало его много людей. Даже из соседних деревень ходили туда. Ценных икон было очень много: и Святитель Николай, и Божья Матерь, и Спаситель. Ну, много: Георгий Победоносец, Иоанн Предтеча. Я все любила иконы, а чаще подходила к иконе Божьей Матери «Избавительнице».

   Когда храм закрыли, батюшку арестовали и убили власти. Это было где-то в 1920-1930-е годы, точнее не помню в каком году, но знаю, что батюшку убили.

Разрушали храм власти. Разломали кирпич, перевезли на колхозный двор и конюшню сделали из него. Гоняли туда всех разбирать храм. Весь колхоз гоняли. Как колокола снимали, ничего не знаю.

В селе была просто семилетка. Предметы были обыкновенные: история, математика, литература, русский язык, естествознание, обществознание. Вот эти предметы были.

Жили обыкновенно, горбом: огород картошки, траву на плечах, дрова на плечах. Молоко было, корову держали. Ничего больше не было. Хлебушка покупать, солички, лапшички. Молоко на базар, 6 корчажек продашь, что-нибудь купишь и несёшь. И живи так.

В войну пахали на коровах. Тяпками встяпаем, мужики посеют, а мы опять проходим тяпками затяпываем. Выросли, мужики покосили, мы повязали. Снопы поносили, позвонили в Кресты и помолотили цепами. Вот так жили. Хлеб выдали, ложками делили.

Мама у меня с папой верующие. Мама Александра и тётя Дарья ходили в Богоявленский собор, где тюрьма сейчас, и я редко с ними ходила.

Мне тогда было лет 13-14. У владыки я исповедовалась и причащалась. Стоим, подходит ещё моего возраста девчонка. Ну, громко разговаривают. Она исповедуется, а он (владыка Онуфрий) говорит: «А я вас исповедовать не буду, вы вчера молочко пили» на эту девочку говорит. Она ушла, больше не знаю.

Мама Александра с тётей Дарьей были, когда его арестовывали. Служба шла, подъехали 2 милиционера на линейке с лошадью. Подъехали, милиционер зашёл в храм, вывел его. Что там было передать невозможно, какой там крик был. Как люди кричали. Он вышел, потом повернулся ко всем людям и говорит: «Старооскольцы, где бы я ни был, в каком бы я положении ни был, я вас никогда не забуду». Посадили его и повезли. И расстреляли.

Владыка Онуфрий обыкновенный простой человек, Русый, рыжие волосы, среднего роста. Внимательный, нежный, ласковый. Всегда принимал. Всегда с ласкою. Подойдёшь, он как родной отец.

Мама на службы ходила не только к владыке. Мы ходили в Ямскую церковь. Тогда ж не автобусов не было, ничего, мы же пешком ходили. Туда ходили по праздникам, по большим праздникам.

В 1960г. мы переехали сюда. Муж в «Сельхозтехнике» работал, я тоже устроилась туда бухгалтером. Он работал механиком. Когда закрыли «сельхозтехнику», он устроился на завод АТЭ. Дети учились все. Было детей 5. маленькие двое умерли, а трое учились все. Старший сын окончил Новооскольский техникум механизации – механик, а второй сын – простой рабочий.

Я с 1961г. и по самую смерть отца Владимира Отт ходила в Ильинский храм. И сейчас в эту церковь хожу. Что о нём рассказать? Ласковый, нежный, любимый. Всегда приветливый. Никогда никого не оскорбил, никогда никому не отказал ни в чём. Он жил прямо возле церкви, в комнатке. Как-то кассир ему говорит: «Отец Владимир давай купим машину». А он ей: «Зинаида Васильевна, а кому она нужна. Кому я нужен, за мною приедут и привезут меня домой. Зачем она нам нужна». Вот он, какой был у нас батюшка. В любое время, когда не приедешь, примет всегда. Что тебе надо спросит, ответит. Что надо посоветует. Никогда никого не обидел. Никого не проводил. Что бы он его не приветил. Когда он умер, я пришла на Гумны. Мысли: «Я не в храме». Я прихожу на могилку, поговорю с ним, мне полегчает. Я порасскажу ему все свои обиды и печали, мне полегчает. Захожу в храм, мне кажется, что он здесь.

Со слов Гамовой И.Ф. записано, верно: Шестакова С.В.

28.01.2011г.

Воспоминания Гребёнкина Георгия Дмитриевича 

   Владыка был сослан, и ехал в г. Старый Оскол. Его коммунисты высадили в с. Горшечное. Три дня его держали в подвале пристанционного дома. Его опрашивали. Затем выпустили, поезд уже отошёл. От Горшечного до Старого Оскола приблизительно 30 км. Тогда один поезд ходил только в сутки. И ему нужно было где-то поночевать. Владыка расспрашивал у людей, где ему можно остановиться. А наш первый дом от вокзала. И люди сказали, что можно у дьякона переночевать.

Свмч. Онуфрий ночевал у нас всю ночь. Жили мы рядом со станцией Горшечное. Дом сейчас не сохранился, там сейчас здание Дома быта.

Я видел свмч. Онуфрия. Он лежал на койке. Я не знал кто это. Он только переночевал и уехал в Старый Оскол руководить всеми церквами.

А когда он  (владыка) пообещал отца рукоположить в священники, то через месяц, может чуть больше, владыка отца рукоположил к церкви села Бычек Касторенского района. Вся семья переехала в село. Отец при этой церкви служил 5 лет.

В 1932 году пришли ночью люди отца забрали и отправили в Старый Оскол, а потом отправили его на Соловки. Нас из дома выгнали. У родителей было 13 детей. Я помню девятерых. В 1933 году арестовали и владыку. За владыку было услышано, что его расстреляли.

После  ареста отца жили в селе Бычёк Касторенского района. Я смог окончить 7 классов, а с 8 класса я ушёл, мне не понравился преподаватель. Я пять лет с матерью побирался, учился. Помню, с куском хлеба мы ехали с матерью через лощину, а лощина, замёршая вода была. И мать доехала до середины и провалилась по пояс. И я матери сказал: «Держись за верёвку». И я вытянул её из воды. Все насквозь мокрые. Замёрзшие. В первый дом постучались, не пустили. Во второй дом постучали, пустили. Матери одежду просушили, и мою. Выспались. Утром встали и на раннюю мы уже добрались. А дети все остальные нас уже ожидали, и ждали кусок хлеба.

Через 5 лет отец вернулся (1936г.), так как у матери было много детей. Наверное, пожалели. И отца направили служить в село Танеево (село Танеево отсутствует в данном районе, с 1937 по 1938гг. служил в селе Котовка того же района) Касторенского района.

До войны я работал на дистанции связи от Касторного до Валуек (сигнализация, централизация, блокировка) строил. Последнее время я работал на станции Принцевка электромехаником. Работал пять лет. Пошёл работать в 15 лет.

Я бросил работать, когда немцы были уже под Валуйками. Я вернулся на родину в Горшечное. У отца было 4 сына, но в армию детей священника не брали. А когда началась война, я сам самостоятельно пошёл в военкомат, который был рядом с нашим домом. И там я в военкомате записался, меня взяли. В Старый Оскол пригнали, и пешком на Россошь, на Воронеж, в армию, на фронт. Воевал в Прохоровке на Курской дуге в войсках связи связистом.

После войны я приехал к отцу, который служил в с. Танеево ( с 1943г. по 1948г. отец Григорий служил при храме с. Озёрки Касторенского района). Я приехал к нему один. Остальные кто куда разъехались. Отец задумал в Старом Осколе купить хатёнку. Деньжонки были. Мы с зятем проходили по Ламской. Ходили-ходили там, не купили. Вернулись, и кто-то нам посоветовал купить в Старом Осколе на ул. Ленина.

А этот дом в слободе Ламской я купил в 1947г. И перестроил дом своими руками.

Отец решил оставить там храм (с.Озёрки Касторенского района). Ему дали разрешение. Он приехал сюда, в город Старый Оскол. В Незнамово священника не было. Он служил в церкви Незнамово (с 1948 по 10 августа 1949гг.). После этого он меня женил. И я женился в 1949г., породил 3-х детей.

Папу отпевали в Александро-Невском соборе. Умер папа в 1975г. все кладбища были закрыты. И открыто одно кладбище в селе Каплино. Там и похоронили. Памятник лично я своими руками сделал папе.

Я не помню ни одного момента, чтобы отец кого-либо из нас детей пальцем коснулся, ударил, или сказал бы нехорошее слово. Он старался внушить всем христианскую православную веру. Священник. Вот и всё. Он прожил 88 лет.

Я Бога любил с самого начала, с первого года. А после войны особенно. Я сразу начал посещать храм Божий. Я посещал все храмы в Старом Осколе. Больше всех я посещал Свято-Троицкий храм слободы Стрелецкой. Я все праздники посещал, как говорится, был первым помощником священнику, читал «Апостол».

Даже когда две мои дочки обращались к священнику, он ответил им: «Ваш отец был мне самым лучшим помощником» — отец Андрей и матушка Татьяна.

Помню, священников Свято-Троицкой церкви:

— отец Николай – первые годы после войны служил. Поведение не важное было. Его освободили от службы.

— протоиерей Тихон – жил в городе. А на службы приходил с женой, она пела в хоре.

— затем отец Андрей.

Была мысль в священники пойти. Смерть жены, это было потрясение. Она умерла, а я ослеп сразу.

Со слов Гребёнкина Г.Д. записано, верно. Шестакова С.В.

29.03.2011г.

Воспоминания Долмановой Веры Никитичны 

Папа с сестрой Марусей часто в Старый Оскол на рынок ездили. Отец сеном торговал и в церковь ходил. Он сестре скажит: «Вот Маруся по такой-то цене продавай, а я в церковь схожу. А потом ты сбегаешь». И пошёл в Богоявленский собор на службу к владыке.

Папа и меня брал город посмотреть. Я была лет 6-7, Онуфрий меня по головке погладил. А я боялась. Сестра часто ходила и на исповедь к нему, и на причастие. Фото он (владыка) папе подарил.

Папа рассказывал об Онуфрии, что он жил в домике, и как пришла милиция его забирать. Вот как это было, со слов моего папы, которому рассказал его друг Степан Захарович: «Пришла милиция. «Руки вверх!» — сказали те. Владыка не мог слово сказать. Вышел в чём был. А Степан Захарович говорит: «Ну, давай попрощаемся». Один из конвоиров говорит: «Вы что хотите вместе? Я и Вас могу за участие взять!» Заделал пистолет Степану Захаровичу в рот, потянул после этих слов, все зубы повыскакивали в доме. Владыку милиция стала бить по лицу, а он успел сказать: «Степан Захарович, где я не поемлю, где кости мои будут захоронены, я буду молиться за Старый Оскол». И всё, и повели.

Отец мой Васищев Никита Иванович (1888г.р.) был в доме Степана Захаровича (друг отца). Степан Захарович был очень хорошим человеком, благочестивым. Помогающим, спасающим. Их вместе раскулачивали, и вместе скитались. Они вместе скрывались в лесу. Люди чужие, верующие носили в кувшинах борщ, наварят суп, хлеб. Тогда было ещё всё. Когда нас из дома выгнали, отец сидел в Горшечном. Оттуда его исполнитель на суд вёл в село, в сельский совет, который расположился в нашем двухэтажном доме.

По дороге из Горшечного в село Болото встречается ключ на реке Убля, приток реки Оскол, ключ Владимирской Божьей Матери. Все старые люди знают эту икону. У нас в селе праздник престол в июне, 22 или 23 июня. А на этом источнике тонуло много людей. Купаться лезли, достать что-то хотели и тонули. А в 1929-1933гг. храм открыли, и туда на водосвятие ездили, и пешком ходили. И мы ходили, не далеко, километра 2 будет. Речка через село проходила, на речке мельница была. И туда вот ходили к водосвятию. Я на этом источнике была.

Вели отца на суд, а обоз лошадей вёз зерно. А у этого ключа остановились попоить лошадей. Когда шли через старое поле, отец поднял бутылку, это было где-то у с. Борки, в 15 км. Это Бог ему указывал, в том, что надо взять, что она пригодится. И она его спасла. Подходит вся эта процессия к ключу. Очередь длинная. Воду черпали вёдрами, поить лошадей. Отец послал исполнителя с бутылкой к ключу, сказав ему, чтобы тот сполоснул бутылку, набрал воды, сам попил и отцу принёс воды напиться. А мужчины пожалели отца, всё-таки верующий, знают. Он специалист на всё был. Алтарником был в церкви Дмитрия Солунского села Болото. Отец побежал в болото. Исполнителя стараются задержать в ключах. Там сруб деревянный был, а вода голубая. Исполнитель помыл бутылку, воды набрал, сам попил, подошёл. «А где?» — спрашивает исполнитель. Некоторые молодые обозчики крикнули, а мужики как по морде дали одному: «Ты, что брешешь! Ты не видел ничего!» — так ему сказали. Отец мой через это болото лез-лез. А у села Вислое ещё большой лес. А в лесу все осуждённые за кулачество. Преступниками стали. Так получается, что они знали друг друга. А в лес женщины приходили, своих родственников искали. Курить носили табаку, кувшин борща, каши, молока, хлеба. Ну что могут. А потом отец сказал сестре своей, через чужую женщину, которая приходила в лес, чтобы сестра отца Елизавета сходила к Василию Ефимовичу. Он житель села, секретарь, партийный, коммунист, но очень добрый человек. Папа ему, сколько сделал делов, когда отстраивался тот. И Василий Ефимович написал справку в сельском совете заочно. Он передал сестрам, а сёстры отцу в лес. А тут разыскивали, разыскивали. Он где-то ещё скрывался.

И тогда отец поехал в Донбасс. Там такие люди добрые, спасали, принимали. Паспорт получил там. Взяли на работу. Опустили в шахту, а он: «Я не могу». Криком — кричит. И тогда оставили его на плотницкой работе. Всем нужно делать было. А у отца с матерью было девять детей. Старшую сестру и маленького 3-х летнего мальчишку брата моего отец забрал туда. Сказал: «Пускай приедут Поля и Сергей». С Вислого приезжали туда, через них и передавал весточку. Было очень голодно.

А нам с матерью жить было негде. По квартирам ходили. И не пускали нас на квартиру. Люди говорили: «Их раскулачили, и нас так-то начнут». А бедные люди пустили. Холодно было, пол земляной. Печка не натоплена здорово. А мы спать хотели. Соломы мать со двора принесёт вязанку, раскотит по полу и всё. Подстилку какую-то на солому положит. Прижмемся, друг к другу и спим.

Опять секретарь передал, что пускай мать скрывается и 18-летняя дочка. Такой закон вышел: «Жену за мужа судить будут. Детей — за родителей». Мама с сестрой скрывались. Я осталась дома за старшую. Ходила побираться по домам.

Отец с Донбасса вернулся перед войной, приблизительно в 1938-1940 гг. По возрасту, папа в ВОВ участия не принимал. Он был участником Первой Мировой войны.

А потом наш дом сломали, район организовался. Дом новый. Четыре комнаты, кухня и коридор. Шесть комнатей. Вот это называется кулак, своим трудом… Работников не было. При разделе дали отцу земли. Отец дом построил. Срубы ставил многим. Лес покупался. А потом плотники пошли, отцу помогали строить наш дом. Не пришлось нам в доме жить в этом. И мы знаем, что Онуфрий предсказывал отцу моему и сёстрам, что вот такая доля будет.

Дом наш стоял у церкви. Как колокола снимали все люди бежали и стар, и мал, и я тоже. А близко не подпускали. Огромные брёвна ставили на высоту. 4 или 5 было брёвен. Всю территорию обвязали верёвкой, чтобы не подходили. Колокола сбрасывали свои, а с района руководили. Всем Господь жизни не дал. В окна на колокольне выставляли колокола и сталкивали вниз. А потом колокола разбивали молотками, на машины грузили. Всё увезли в Горшечное на пушки.

А вот когда из церкви иконы вывозили, Николай Угодник не дался. Я не была, но вот как мои родственники рассказывали: «Николай Угодник под стеклом во весь рост. Они и топорами её (икону) вытащить пытались из стены. Какими силами не брали, он не дался. Так и остался на стене». А потом уже лик испортили, когда я концерт смотрела, этого не было. Иконы не знаю куда отвезли. Мы спасали престол. Он у нас в сарае, сколько лет был. У нас были лампадочки 2-3. Храм открылся мы и отдали. Кто мог, сдавали, кто пожилые, верующие сдавали.

А потом открыли клуб в храме. Люди не идут. Девчонки у меня на улице всё звали: «Пойдём, да пойдём концерт смотреть». К царским вратам подвинут престол. А председатель сельского совета тогда был красивый, среднего роста мужчина. Звали его Ивашкой люди (Ванюшка Кондрашков). Тогда ходили брюки голифе, в сапогах хромовых. Вот так он был одет и выплясывал цыганочку. Это было под Пасху. Концерт хороший был. Его потом с председателей сняли. В колхоз не хотел идти работать. Заболел, заболел. Потом на Кубань уехал. Затем снова вернулся, а потом в Старый Оскол уехал.

И ещё в храм свозили зерно, всякие вещи, когда раскулачивали. Досками перегорожено было в храме: тут зерно, тут горох, тут ещё что-то. А я хотела в карман семечек насыпать. А этот сторож как подошёл… Мне было лет 12. Мы на квартире жили.

По рассказам папы в храме было отгорожено место для богатых, сидеть. Как комната сделана, решёткой отгорожено. Они же храм строили. Помещики Кологреевы. Служба в храме не начнётся пока не приедет барин. Барин на лошадях приезжает. Заходит в храм и людей полно. А барин заходит и говорит: «Ой, сколько много народу!», а старичок стоит в стороне и спрашивает: «Раб Божий, а где ты видишь народ?» «А ты, что старик, не видишь что ли сколько народу!» А старик отвечает: «Тут всего один человек». Вот как понять?

Как сходка, так в колокол звонили. Весь народ бежал к церкви. И говорили: «Барин устраивает праздник. Всех просит на спирт. завод». Около домов на столах на улице угощенье. А потом музыка играет, значит, будут танцы, будут подарки. А мы не умеем плясать и кто как. Кому на рубашку, кому на брюки, женщинам на юбку давали отрезы. А сами веселятся и улыбаются. Вот так они отмечали праздники, рассказывал отец.

Во время войны храм был открыт, просто открыт и всё. Немцы его не трогали. На кладбище сирень, дубы, всё пожгли за войну. Бои были ожесточённые. Мы все ямки-окопчики повыкопали и там прятались во время бомбёжки. А на церкви были немцы. Как наши появились танки, как ударили. На церкви сидели немцы, так оттуда как груши попадали. Церковь снарядами побита, но не насквозь, а просто кирпичей несколько повыдербали, а она (церковь) цела осталась. А мы побежали в храм спасаться со всего села. В храме все были живые, кто остался по домам погибли.

Нашу хату снарядом разбило. Стекло разбилось на несколько осколков, рамка сгорела, а икона «Спаситель мира» осталась. Ещё кое-что удалось спасти. А в основном всё сгорело.

Дом наш в селе Болото у церкви был. Отец Алексий восстанавливал храм. Папа иконостас в церкви сделал своими руками после войны. Папа алтарничал сколько лет. Всю службу знал. Люди всегда у нас ночевали.

Помню до войны (до 1938г.) отец Фёдор из Лапыгино службы вёл. Как храм откроют, он ведёт. А так сидел на реке рыбу ловил. Он от нас домов 10 жил. У двух старушек и девушки комнату снимал. Добрый был, хороший.

У нас священники тоже хорошие были: отец Виталий, отец Алексий – после войны.

И ещё где раньше школа была, и церковный домик был, сейчас там остановиться, переночевать можно. А батюшка сегодняшний себе дом построил.

В город переехали в 1955 году. Вот мы тут, в этом доме, перешли, жили. А папа ездил, ходил в Ездоцкую церковь. Нам отец Владимир из церкви в Ездоцкой слободе, был очень хороший друг отцу. Сестра туда ходила, и я молодая была, и меня туда приучали. Отец был в тот момент уже парализован. Сестра пригласила батюшку пособоровать, и причастить отца. И вот этот же разговор у них и был, и я была. Я уважала всё, но ничего тогда ещё не понимала по церкви.

Помню, Покровский храм при мне был. Окон не было, а стены были все. Храм был, где угол жилого здания. Дорога, поворот, а на углу у дороги стоял храм.

На стенах Угодники большие, Божьи Матери всякие нарисованы. Какие иконы видела к тем и прикладывалась, я же не знала.

Мы с сестрой в больницу приезжали. Коклюш был у меня. Она меня оставила в коридоре больницы со словами: «Сиди!» Я сижу, а мне кажется долго-долго. Я заплакала, испугалась, что она меня бросила. Женщина одна спрашивает, что я плачу. «Меня сестра бросила» — говорю ей. Мне было в ту пору 6 — 8 лет. Женщина велела мне не плакать, заверив меня, что сестру мою найдём. Спросила, как сестру зовут. Я ответила, что зовут её Мария. Женщина куда-то зашла и сестра, потом вышла. «Да я тебя не брошу никогда. Да меня отец во двор не пустит. Да мы тебя все любим. Да мы тебя лечим, а ты расплакалась» — успокоила она меня. Врач записал меня, тогда она в кабинет к врачу повела. Как микстуру дали, попила, и коклюш прошёл.

Мы ещё и ночевали у Кузнецовых, кузня была у них, а мы познакомились, и ночевать приходили к ним.

А пошли на рынок, сестра говорит: «Вот смотри, какой храм». А этот храм на кладбище стоит. Большой, хороший был. И крыша была. И крест был на нём.

Я и в Богоявленском соборе была. Иконы на стенах нарисованы. Позолоченный иконостас. Я была на первом этаже. Собор двухэтажный был. Крест, купола, всё было цело, позолочено.

Храмы в городе не взрывали, их ломали. Может собор, взрывали, я не знаю.

Папа, когда обучался в 3-ем классе, то за хорошую учёбу папе подарили «Псалтирь». Вот этот «Псалтирь» папе и подарили, до сих пор берегу. А года через три младшей папиной сестре Дарье подарили такой же «Псалтирь». Она у нас хорошо пела в церковном хоре.

Со слов Долмановой В.Н. записано, верно. Шестакова С.В.

01.04.2011г.   

Воспоминания Марии Алексеевны Сергеевой

— Первый раз я его увидела в нашем соборе, — вспоминает бабушка Маша. – Собор был большой, стоял там, где тюрьма. Сами мы жили на Стрелецкой и ходили обычно в свою церковь. Нас в семье 10 детей было. Я везде со старшей сестрой Варей бегала. Она меня старше на два года, но нас все за близняшек принимали. Когда владыка приехал в город, мне шел десятый год. Как-то Варя мне говорит: «Знаешь, что, Маш. Пойдем- ка ко всенощной в собор. Там, говорят, архиерей приехал». Пришли. Я посмотрела, и так он мне понравился. Высокий, худощавый, волос темный, длинный, бородочка. А как он служил! После службы как будто летишь по воздуху, а не идешь. Начали мы с сестрой бегать каждые субботу и воскресенье и в праздники в собор. Встречаем владыку на улице. Он на «линейке» подъезжал. Опирается на посох и нам кивает головой. А мы рады, бежим рядом. И провожать тоже на дорогу выбегали. Много нас было.

Архиепископ Онуфрий квартировал в маленьком домике на улице Пролетарской, которая некогда Воронежской называлась. Поскольку власти запрещали ему объезжать Старооскольскую епархию и служить в других храмах города, владыка дома принимал много гостей. Среди них были и сестры Сергеевы.

Домик небольшой в три окошка. Со двора заходишь – одна комнатка маленькая, другая чуть побольше. Вот он в первой всегда принимал, а во второй Богу молился. И постоянно был с четками. Однажды владыка узнал, что у Маши сегодня день рождения и вынес ей в подарок книгу, надписав: «Машенька, все, что здесь написано, прочитай внимательно и исполняй прилежно». На обложке книги – рисунок: Спаситель стучится в двери. «Это Господь стучится в твое сердечко», — объясняет владыка. Мария Алексеевна очень дорожила этим подарком. Однако дала почитать двоюродной сестре, которая увлеклась рассказами баптистов. А та книжку не сберегла…

Священномученик Онуфрий, как и все монашествующие, мясо не ел. Единственным утешением в пище, которое он позволял себе по большим праздникам, была рыба. Папа многодетной семьи Сергеевых любил порыбачить на Осколе. Накануне Пасхи дочери просили его поймать рыбку для владыки. Рыбалка по просьбе всегда проходила удачно. Клевала самая большая рыба. Радостные девочки несли ее любимому архиерею. Тот принимал с благодарностью дар чистых детских сердец.

Потом его арестовали, — продолжает рассказ бабушка Маша. — Сидел он в подвале с окном, выходящим на тротуар. Мы проведывать его бегали, а он нас благословлял… через решетку. Эх, надо бы было ему понесть яблочко или еще чего-нибудь. Но мы напуганы были… А потом владыку увезли. Через некоторое время старооскольская паства услышала, что их архиерей вновь на свободе. Только теперь он назначен на пустовавшую курскую кафедру.

— Мы прознали про это и перед Пасхой с Варей у мамы туда отпросились. Приехали, пришли к нему на прием. Он позвал девушку, которая там  при церкви работала, говорит: «Лиза, вот этих девочек устрой где-нибудь на эти дни». Она нам постелила на кухне. Три дня мы там на празднике побыли и вернулись домой. Привезли с собою много хлеба. В Осколе тогда плохо с хлебом было, а в Курске хлеба хватало. Мама обрадовалась… Потом  услышали, что владыку опять посадили. Мы так горевали…С тех пор о нем ничего не слышали… Владыка приветлив был всегда. Голос красивый. Выходишь после его службы с такой радостью, что и воздух, и свет другими кажутся. А после уже я никогда в жизни подобной радости не испытывала.